Мусоргский

“Додонский, Катонский, Людонский, Стасенский” по именам четырех сестер Голенищевых-Кутузовых так всегда напевал Мусоргский, работая в их доме над эскизами своих произведений. Матушка Елены Ивановны — та, которую Мусоргский называл Катонский от имени Екатерины, много рассказывала, как часто он бывал у них, а затем и в Боброве у Шаховских — у той, которую он называл Стасенский. Додонский была потом кн. Путятина, а Людонский — Людмила Рыжова.

После последнего пребывания Мусоргского в Боброве произошел печальный, непоправимый эпизод. После отъезда композитора, который уже был в болезненном состоянии, нашлись целые кипы музыкальных черновых набросков. По небрежению все это сгорело. Кто знает, что там было. Может быть, там были какие-то новые музыкальные мысли, а может быть, уже и готовые вещи. Сколько таким путем пропадает от простого небрежения и неведения. А кто знает, может быть, где-то на чердаке или в амбаре хранятся и еще какие-то ценные записки. Мне приходилось видеть, как интереснейшие архивы в каких-то корзинах выносились на чердак на радость мышам.

О Мусоргском вышло несколько биографий, но в каждую из них, естественно, не входили многие характерные черты. Так и мы, если бы Мусоргский не был двоюродным дядей Елены Ивановны, то, вероятно, также никогда не слышали бы многих подробностей его глубоко печальной жизни. Теперь будут праздновать столетие со дня рождения Мусоргского. Наверное, от некоторых ровесников его еще узнаются характерные подробности. Но в нашей жизни это имя прошло многообразно, постоянно встречаясь в самых неожиданных сочетаниях.

Вот вспоминается, как в мастерских Общества поощрения художеств под руководством Степы Митусова гремят хоры Мусоргского. Вот у А.А.Голенищева-Кутузова исполняется “Полководец”. Вот Стравинский наигрывает из Мусоргского. Вот звучно гремит “Ночь на Лысой горе”. А вот в Париже Шаляпин учит раскольницу спеть из “Хованщины”: “Грех, смертный грех”. Бедной раскольнице никак не удается передать вескую интонацию Федора Ивановича, и пассаж повторяется несчетное число раз. Раскольница уже почти плачет, а Федор Иванович тычет перед ее носом пальцем и настаивает: “Помните же, что вы Мусоргского поете”. В этом ударении на Мусоргского великий певец вложил всю убедительность, которая должна звучать при этом имени для каждого русского. Из “Хованщины” мне пришлось сделать лишь палаты Голицына для Ковент-Гарден. А вот в далеких Гималаях звучит “Стрелецкая слобода”…

Исконно русское звучит во всем, что творил Мусоргский. Стасов был первый, кто привлек мое внимание к Мусоргскому, хотя в то время многие игнорировали Мусоргского и считали бесполезным продолжение его творчества. Окружение Стасова, каким бы многочисленным оно ни было, всегда было очень влиятельно, и все, кто посещал первые Беляевские концерты, становились почитателями этого русского гения.

Может быть, теперь и вся жизнь Мусоргского протекла бы под более благоприятным знаком. Может быть, теперь сразу бы поняли и оценили, и озаботились о лучших условиях для творчества. Может быть… А может быть, и опять не поняли бы, и опять отложили бы настоящее признание на полвека, а то и на целый век — всяко бывает. Добрые люди скажут, что невозможно и представить себе, чтобы сейчас могли происходить всякие грубые непонимания, вандализмы и несправедливые осуждения — так говорят оптимисты, пусть же многие уроки прошлого послужат для улучшения будущего.

Радостно слышать, что русский народ будет праздновать столетие Мусоргского. Значит, оценили накрепко. Будет поставлена “Хованщина”.

Поймут, что не нужно делать несносных купюр, не следует самовольничать, изменяя текст, пусть встанет во весь рост создание великого русского творца.

Чем полнее, чем подлиннее будем выражать великие мысли, тем большим неиссякаемым источником они будут для всего народа.

Слава Мусоргскому!

Станиславский

Добрый глаз редок. Дурной глаз в каждом доме найдется.

Мне говорили, что Станиславский заставляет своих учеников: “Умейте в каждой вещи найти не худшее, но лучшее”. Чуткий художник знал, что огромное большинство людей с наслаждением служит культу худшего, не зная, как подойти ко всему, что приносит радость.

С великим рвением люди умаляют то, что им не по нраву. Какое долгое время они готовы проводить около того, что им показалось отвратительным. Встреча с чем-то нелюбимым порождает яркие слова, блестящие сравнения. И быстры тогда человеческие речи, и сильны движения. И горят глаза.

Но зато как медленно-скучны бывают слова похвалы и одобрения. Как страшимся мы найти и признать. Самый запас добрых слов становится бедным и обычным. И потухают глаза.

Удалось испытать одного любителя живописи. За ним ходил с часами и незаметно замечал время, проводимое им около картин. Оказалось, около картин осуждаемых было проведено времени с лишком вдвое больше, нежели около вещей одобренных. Не было потребности смотреть на то, что, казалось, доставило бы ему радость; нужно было потратить время на осуждение. Наконец я сказал ему: “Теперь знаю, чем вас привлечь. Надо окружить вас вещами ненавистными”.

Мы, славяне, особенно повинны во многоглаголании худшего. В Европе уже приходят к замалчиванию худого, конечно, кроме личных выступлений.

Но великие мастера всегда считают: если что показалось плохим, значит, оно не достойно обсуждения. Жизнь слишком красива, слишком велика, чтобы загрязнять себя зрелищем недостойным. Слишком много радостного, много заслуживающего внимания. Но надо знать бодрость и радость.

Надо знать, что нашему “я” ничто не может вредить. Останавливаясь перед плохим, мы у себя отнимаем минуту радости. Удерживаем себя вместо шага вперед.

Учиться радости, учиться видеть лишь бодрое и красивое! Если мы загрязнили глаза и слова наши, то надо учиться их очистить. Строго удержать себя от общения с тем, что не полюбилось. И у нас жизнь разрастется. И нам недосуг станет всматриваться в ненавистное. Отойдет ликование злобы. И у нас откроется глаз добрый.

Эти возвышенные мысли пришли мне на ум после встречи со Станиславским. Он был не только магнетической личностью, но и неутомимым сеятелем всего ободряющего и созидательного. Можно сказать, что он действительно имел глаз добрый.

С грустью в Гималаях мы приняли известие, что Станиславский ушел с земного плана. Но где бы он сейчас ни находился, он будет счастливее, потому что неослабляемый восторг поведет его к новым сияющим вершинам.

Несколько великих мужей недавно ушло от нас. Нет больше Шаляпина. Ушли Горький и Глазунов. Нет Трубецкого. Умер Яковлев. Свежая почта принесла известие о смерти Куприна. Вспоминается мастерский рассказ Анатоля Франса о том, что великие души встречаются за земными границами и продолжают там развивать идеи, которые вдохновляли их при жизни. Сколько чудесного вдохновения распространит Станиславский повсюду, где бы он ни оказался. И мы с благодарностью сохраним в наших сердцах память о его незабываемых театральных постановках и тот возвышенный восторг, которым он наполнял каждого, кто встречался с ним.

Несомненно, что все знакомые со Станиславским были тронуты тем, что даже после смерти гроб с телом покойного выставили в траурном зале театра, который всегда был для него настоящим храмом.

Венок Дягилеву

Ушел Дягилев. Нечто гораздо большее, нежели великая индивидуальная сила ушла с ним. Можно рассматривать весь подвиг Дягилева как большую индивидуальность, но гораздо естественнее увидеть в нем истинного представителя целого синтетического движения. Оценим в нем вечно юного охранителя великих мгновений, когда современное искусство освобождалось от многих условностей и предрассудков.

Вся жизнь Дягилева была очень бурная, как и подобает жизни истинного представителя творчества. Не один раз и наше личное отношение с ним затемнялось, чтобы опять возобновиться в еще большем единении. Дягилев первый выразил свое доверие художественному значению моей картины “Гонец”. Затем, в 1900 году, во время Парижской Всемирной Выставки, он просил мою картину “Поход” для своего отдела, но картина эта уже была обещана на выставку Академии художеств, и этот непроизвольный отказ мой обострил наши отношения. Затем, когда я принял участие в органе императорского Общества поощрения художеств “Искусство”, Дягилев опять содрогнулся, боясь, как бы я не впал в казенщину. Но потом опять волны жизни соединили нас, и наш великий художник Серов оказался отличным примирителем.

В 1906 году Дягилев опять пришел ко мне за эскизами “Половецкого Стана”, его балета в Париже. Это было веселое время, когда лучшие французские критики, как Жак Бланш, приветствовали Русское Искусство. Я был уже не связан с академическими выставками, и так, не нарушая никаких обещаний, мог принять приглашение Дягилева на выставки “Мира Искусства”, президентом которого я был избран в 1910 году. С этого времени ничто не омрачало моих отношений с Дягилевым.

Прошло 500 представлений “Князя Игоря”, прошли “Псковитянка” и “Китеж”. Расцвела “Весна Священная”. В 1920 году мы возобновили в Лондоне “Князя Игоря”, когда Дягилев пригласил меня из Швеции. В последний раз я встретил его в Париже в 1923 году. Вспоминаю это последнее свидание с чувством особого мира и дружбы. Можно было во многом спорить с Дягилевым, но никогда это не переходило на личную почву. Конечно, вопросы искусства в его жизненном проявлении всегда вызывают такие многообразные суждения. Но в этих обменах мнений о деле не вспоминаются никакие личные выпады. Чувствовалась только большая положительная работа созданий нового выражения искусства.

Дягилев был чужд спячке жизни: с детства будучи очень одаренным музыкантом, он признал истинный путь искусства. Это не был поверхностный модернизм. Он не был условным “носителем зеленой гвоздики”, но был искренним рыцарем эволюции и красоты.

Вспоминаю, как во время выставки “Мира Искусства” 1903 года, поздним вечером, я совершенно перестроил мою картину “Город строят”. К полночи пришел Дягилев. Увидев перестроенную картину, он схватил мою руку: “Ни одного мазка больше; вот это сильное выражение! Долой академические формы!”

Этот девиз “долой академизм” в суждении Дягилева не был пустым разрушением. Ведь это он понял и явил в новом величии красоту гения Мусоргского. Он глубоко ценил лучшие моменты творчества Римского-Корсакова. Вопреки современным ничтожествам, он вызвал мощь Стравинского и заботливо ценил искусство Прокофьева и лучших французских композиторов и художников.

Только тот, кто лично соприкасался с ним во время жесточайшей битвы за искусство, во время неописуемых затруднений, мог оценить его созидательный гений и утонченную чувствительность. Его сотрудники могут вспомнить, как однажды в Париже в течение всего дня он был обычно деятелен и никто не мог приметить в воздухе какую-нибудь опасность. Но вечером Дягилев сказал собравшимся друзьям: “Вы заслужили спокойный ужин; ведь сегодня мы были совершенно разорены, и только пять минут тому назад я получил сведение, что нам не угрожает продажа с торгов”.

С улыбкою великого сознания он встречал новые прекрасные битвы за искусство, принимая на свои плечи всю ответственность. Он никогда не щадил свое имя, ибо он знал, насколько необходима священная битва за украшение жизни.

Кто-то говорил, что его антреприза была личным делом и как импрессарио он работал для себя. Только злой язык и злобный ум могли произносить такую клевету на этого крестоносца красоты. Щедро отдавая свое имя, он покрывал своею личною ответственностью многие события и людей, и больших и малых. Помню, что даже в час затруднения, в критическую минуту, он говорил: “Ладно, я сам подпишу. Считайте меня одного ответственным за это”. И это не было знаком эгоизма, но это был девиз единоборца, который знает, для чего он держит меч и щит.

Был он широк в суждениях своих. Только невежда может сказать, что он вводил лишь модернизм. В своих исторических портретных выставках он явил всю историю России, с одинаковым уважением как к современности, так и к древним иконописцам. В его журнале “Мир Искусства” одинаково заботливо были показаны как модернистские художники, так и лучшие достижения старых мастеров. Будучи очень чутким, он ясно ощущал источники, из которых приходили расцвет и возрождение. С одинаковым энтузиазмом он выявлял как скрытое сокровище древности, так и наши надежды на будущее.

Был ли он односторонен в музыке? Конечно, нет! Его внимание одинаково привлекали как итальянские примитивы, так и французские ультрамодернистские композиторы. Постановки его всегда были истинными праздниками красоты. Это не были экстравагантные выдумки. Нет, это были празднества энтузиазма, праздники веры в лучшее будущее, где все истинные сокровища прошлого ценились как вехи к прогрессу.

Он далек был от дешевой популяризации и тем более вульгаризации искусства. Во всех многообразных проявлениях он показывал искусство истинное. Перечислять все постановки, выставки и художественные предприятия Дягилева — это значит написать историю русского искусства от 90-х годов до 1928 года. Вспомните потрясающее впечатление, произведенное его журналом “Мир Искусства”. Вспомните его работы с княгинею Тенишевой. Как живые, стоят блестящие выставки иностранных и современных русских мастеров! А все эти бесчисленные постановки балетов и опер, пронесшие русское имя по всему миру? Может быть, со временем имя Дягилева будет смешано со слишком многими понятиями, на которые он сам бы и не согласился, но он был щедр и никогда не скупился даже именем своим. Когда он чувствовал, что оно может быть полезно, он легко давал его — эту свою единственную собственность.

Утонченный, благородный человек, воспитанный в лучших традициях, он встретил и войну, и революцию, и все жизненные вихри с настоящею улыбкою мудреца. Такая мудрость всегда является знаком синтеза. Не только он расширял свое сознание, но и утончал его и в этом утончении он мог одинаково понимать как прошлое, так и будущее.

Когда во время первого представления “Весны Священной” мы встретились с громом насмешек и глума, он, улыбаясь, сказал: “Вот это настоящая победа! Пускай себе свистят и беснуются! Внутренне они уже чувствуют ценность, и свистит только условная маска. Увидите следствия”. И через десять лет пришло настоящее понимание, то следствие, о котором говорил Дягилев.

Вспоминаем личность и труды Дягилева, перед нами встает благороднейший и гигантский итог синтеза. Его широкое понимание, непобедимая личная бодрость и вера в красоту создали прекрасный, незабываемый пример для молодых поколений. Пусть они учатся, как хранить ценности прошлого и как служить для самой созидательной и прекрасной победы будущего.

Несказанно радостно вспоминать эпопею Дягилева.