* * *

На фронтоне пятиэтажного особняка с полукруглыми окнами поблескивает металлическая дощечка: Nicholas Roerich Museum.

На этой же дощечке выгравированы три круга, замкнутые в окружность. Это эмблема Знамени Мира, за утверждение которого боролся Рерих. Три круга символизируют собой духовные и культурные ценности – прошлые, настоящие, будущие, – которые человечество должно охранять.

Музей русского художника в Нью-Йорке. В оглушительном гуле и гвалте города он представлялся мне островом. Когда из уличной сутолоки попадаешь в залы музея, где полотна, изображающие гималайские горы и сверкающее небо, излучают какой-то особый свет и особую тишину, возникает ощущение, что ты очутился в другом мире, на другой планете...

Я приехал в Нью-Йорк по приглашению Совета директоров Музея имени Рериха. Почти месяц я работал и жил в этом здании. Жил как в крепости. Действительно, как в крепости: окна и двери музея ограждены невидимой для глаза защитной сеткой современной сигнализации. Меня предупредили: раздастся сирена, запритесь в комнате и ждите приезда полиции. Недели три тому назад грабители пытались проникнуть в музей. Но, по счастью, рев сирены ни разу не потревожил моего уединения.

Мои комнаты – кабинет и спальня – были на четвертом этаже. Здесь я разбирал архив, знакомился с материалами музея, читал письма Рериха американским сотрудникам. Ночью, когда становилось невмоготу от духоты, я, отключив сигнализацию, открывал окно, чтобы воздух с Гудзона хотя бы немного облегчил жизнь. Влажный ветер врывался в комнату, но вместе с ним врывались и комары – как они ухитряются жить в таком чаду и смраде, непостижимо – и яростно меня кусали. Приходилось опять закрывать наглухо и окно и штору.

Каждое утро, спускаясь вниз, к завтраку, я проходил мимо портрета Николая Рериха, написанного его сыном Святославом. Фигура художника, сливаясь с контурами гималайских вершин, кажется олицетворением человеческой мудрости. Я не удерживался от соблазна постоять у картин. О Рерихе сложено немало легенд. В одной из них говорится, что он открыл состав красок (известный в древности, но потом забытый), который врачует болезни и скорби людей. Мне почему-то думается, что определенная доля истины в этом есть. Во всяком случае, сужу по себе – какой-то наряд бодрости и энергии я от них получал. Может быть, причиной этому сама тональность картин, возвышенная, торжественная, радостная: горы, светоносные облака, одухотворенные лики...

Летом (в июле – августе) музей закрыт для посетителей, и потому мы могли спокойно и обстоятельно беседовать с вице-президентом музея Зинаидой Григорьевной Фосдик. Зинаида Григорьевна – американка русского происхождения, что, несомненно, облегчало наше общение. У нас образовались излюбленные места бесед: второй этаж, где мы сидели за столиком с мраморной лампой под портретом Елены Ивановны Рерих, кухня, где мы по русскому обычаю гоняли бесконечные чаи, примыкающий к дому и огражденный решеткой бетонированный четырехугольник, громко именуемый садом. Здесь на искусственной насыпи ежегодно обновляемой земли растут низкорослые деревья; в кадках стоят растения и цветы, лишенные запаха. По нью-йоркским понятиям, это райский уголок. Не выходя из дома, можно подышать свежим воздухом, отдохнуть.

Зинаида Григорьевна не только хорошо знала Рериха, ей выпало счастье быть его ближайшей помощницей и ученицей. Годы – а прошло более полувека после первой встречи с Рерихом – не погасили ее энтузиазма. Зинаида Григорьевна – создатель и страж музея Рериха. Она располагает многочисленными документами американского периода жизни Рериха, мало известного (в отличие от «русского» и «индийского») широкой публике. Этот период начался в декабре 1920 года, когда в Нью-Йорке в Кингоргалерее открылась выставка картин Николая Рериха.

— Вы помните выставку?

— Отлично помню. Собралась вся знать, сливки города, знаменитости, миллионеры. Ждут открытия. И вдруг погас свет. Лишь через полчаса устранили неисправность. И вот я стою перед «Сокровищем ангелов», «Языческой Русью» и «Экстазом» – тремя огромными полотнами сверхчеловеческой красоты и спокойствия, какие мог задумать и осуществить в красках только выдающийся ум, родственный Леонардо да Винчи. Для меня толпа уже не существовала, исчезла. Я стояла лицом к лицу с беспредельностью. Спутник, который привел меня на выставку – он был шапочно знакам с Рерихами, – все время повторял, что должен обязательно представить меня Рерихам. Я говорю: неудобно, да они и заняты (их окружали какие-то люди). Но мой спутник упрямо стоял на своем. Наконец он подвел меня к Рерихам. Николай Константинович был среднего роста, с клинообразной бородкой; глаза у него синие, искрящиеся, удивительно доброжелательные. Рядом с ним стояла его жена, Елена Ивановна, такой поразительной красоты, что у меня перехватило дыхание. Меня назвали. Рерихи улыбнулись, особенно чудесной и ласковой была улыбка Елены Ивановны. Мы оказали друг другу какие-то общие фразы. А потом Елена Ивановна говорит: «Приходите к нам сегодня в 7 часов в отель «Артист» на чашку чая».

— Вы были ошеломлены?

— Еще бы. Мне было непонятно, почему незнакомого человека они приглашают на интимный ужин.

— Вам не хотелось идти?

— Что вы! Во мне все уже загорелось! Ровно в семь я была в отеле. За столом – Рерихи, их сыновья, близкие друзья: всего человек десять. Елена Ивановна разливала чай. Мы пили чай с булочками и разговаривали о том, что нас всех тогда волновало.

Эта встреча в жизни Зинаиды Григорьевны была решающей, переломной. Ее, виртуозную пианистку, руководителя известной в Нью-Йорке музыкальной школы, захватила широкая программа действий, с которой Рерихи приехали в Америку. Планы были грандиозными: во-первых, пропаганда русской культуры, во-вторых, создание школ искусства нового типа, в-третьих, организация интернациональных учреждений, которые объединили бы усилия культурных деятелей разных стран. Кроме того, Рерихи рассчитывали собрать средства для давно задуманной экспедиции в Индию и Гималаи.

«Я стала «рериховкой», – улыбаясь, говорит Зинаида Григорьевна.— Наступила самая счастливая пора в моей жизни… Три года вместе с Рерихами. Не на земле, а выше – таким было мое ощущение того времени».

Картины Рериха начали триумфальное шествие по стране. После Нью-Йорка – Бостон, затем – Чикаго, Филадельфия. Сан-Франциско (всего 29 городов). Сотни тысяч посетителей. Статьи в газетах и журналах. Успех был исключительным. Имя Рериха гремело по Америке.

Но слава и популярность для художника ни в коей мере не были самоцелью. Авторитет своего имени он использует для утверждения тех идей, ради которых он и приехал в Америку. Рерих основывает Институт объединенных искусств. Идея института уже в самом названии: единство всех искусств под одной крышей. Открываются студии: живописи, скульптуры, музыки, балета (кроме того, впоследствии появятся специальные классы, где будут обучать музыке и ваянию слепых по методу, разработанному Зинаидой Григорьевной Фосдик).

Институт занимал поначалу скромное помещение: всего одну, правда, большую по размерам, комнату. Но известность рериховской «академии» росла не по дням, а по часам. Образовались средства: в основном от продажи картин. В 1923 году институт перебирается в трехэтажный особняк на Риверсайд Драйв. Президент США Кулидж направляет приветствие в адрес Музея Рериха (под таким названием фигурирует теперь учреждение в прессе). Но и этого помещения оказалось мало, и спустя несколько лет (в 1929 году) картины Рериха и институт перекочевывают в. 27-этажный небоскреб над Гудзоном, построенный по проекту знаменитого архитектора Корбета.

Идея сближения народов на почве культуры легла в основу учрежденных Рерихом организаций: «Пылающее сердце», «Венец мира». Они объединили представителей искусства многих стран. Потом эти центры выросли во Всемирную Лигу Культуры.

— Рерих внес новую сильную струю в духовную жизнь Америки, разбудил повседневное мышление не только своим искусством, совершенно новым для художественного мира страны, но и своими идеями, выявляющими изучение прошлого и устремление в будущее.

Рерих был магнитом, – говорит Зинаида Григорьевна,— притягивающим к себе ищущих людей. Можно сказать, что лучшая часть тогдашней интеллигенции – художники, композиторы, артисты – сплотилась вокруг него. Именно в те годы он познакомился с Рокуэллом Кентом, на которого, безусловно, оказал большое влияние. Подходили разные люди, вплоть до биржевых маклеров. Биржевым маклером был и Хорш. На первых порах он проявил горячий энтузиазм и стал нашим сотрудником, а потом, как вы знаете, сыграл такую зловещую роль в движении, связанном с именем Рериха...

Великая заслуга Рериха состоит в том, что он открыл американцам глаза на новое понимание «культуры русского народа. Уже сами его картины, написанные по сюжетам древнерусской истории и фольклора, исполненные символики и философской глубины, были своеобразными вестниками России. Но дело не только в этом. Вся деятельность Рериха – его выступления, лекции, статьи, которые вышли потом отдельной книгой «Пути благословения», – была подчинена одной и той же цели: раскрыть духовную красоту русской культуры, раскрыть величие миссии России. Несомненно, что он строил мостик между нашими странами.

Не думайте, однако, что он строил этот мостик лишь на базе искусства. Нет, он мыслил гораздо шире. Недаром Николай Константинович завязывал контакты с политическими деятелями. Уоллес, в будущем министр земледелия и вице-президент, увлеченный идеями Рериха, объявляет себя его сторонником и учеником. В 1922 году я присутствовала на встрече Рериха с одним из возможных кандидатов на пост президента от республиканской партии. Это был человек выдающегося ума, лишенный обычного для того времени предубеждения против советского строя. Помню, с каким сочувствием он отнесся к программе, которая, по мнению Рериха, могла бы иметь самые благие последствия для мира. А пункты этой программы были: признание Советской страны, сотрудничество с нею, тесный экономический и политический союз. Осуществись такая программа – и многое в нашей жизни пошло бы по-другому. В конце 1923 года Рерихи направляются в Европу и оттуда – в Индию.

Началась знаменитая трансгималайская экспедиция Рерихов, занявшая в общей сложности пять с половиной лет. Зинаида Григорьевна закупала снаряжение для экспедиции и дважды доставляла это снаряжение Рерихам. В первый раз – в 1926 году в Москву, где она принимала участие в беседах с Чичериным, Луначарским, Крупской. Второй раз – в 1927 году в Улан-Батор, в Монголию.

В 1929 году состоялось торжественное открытие музея-небоскреба. В Нью-Йорк съехались представители разных стран. Председательствовал на открытии Рерих. Экспедиция завершилась, и он привез с собою сотни картин, написанных во время путешествия. Пресса уделяла большое внимание этому событию. Небоскреб представлял собой уникальное явление. Это был русский музей, ибо основу его составили полотна русского художника – их « тому времени набралось более тысячи, и они занимали три этажа, – но с четко выраженным интернациональным уклоном. Русский музей должен был действовать как центр, объединяющий культуры разных стран. Планировалось отвести определенные залы для национального искусства каждой страны. В музее экспонировались собранные Рерихом коллекции икон и буддийской скульптуры. В тибетской библиотеке хранились редкие книги и уникальные манускрипты.

В небоскребе расположились многочисленные студии Института объединенных искусств, директором которого с момента его создания работала Зинаида Григорьевна Фосдик. Было построено несколько сотен квартир. Они сдавались по доступным ценам людям искусства. Это тоже входило в план: люди свободных профессий должны иметь дешевые квартиры. В залах музея читались лекции, в театре – он находился в нижнем этаже небоскреба – давались концерты, которые жильцы дома имели право посещать бесплатно.

В общем, музей-небоскреб мыслился как город искусства, как своего рода ковчег для людей творчества. В числе почетных членов музея – Эйнштейн и Рабиндранат Тагор.

Рерих не собирался долго задерживаться в Нью-Йорке (он должен был ехать в Индию, где его ждала Елена Ивановна), но обстоятельства сложились так, что пребывание в Америке растянулось почти что на целый год. Английские власти, относящиеся к Рериху в высшей степени подозрительно, отказали ему во въездной визе. Много времени и энергии ушло на хлопоты. Помощь пришла не сразу и с неожиданной стороны. Французское правительство предложило художнику возглавить археологическую экспедицию в Пондишери (французское владение в Индии). Оттуда можно было без всяких помех проехать в Британскую Индию.

«Благословенны препятствия. Ими растем», – любил повторять Рерих изречение восточной мудрости. Вынужденную остановку он использует для широкой пропаганды Пакта Мира. Мысль о действенной защите культурных ценностей, варварски уничтожаемых не только во время военных действий, но и в мирные дни из-за невежества и равнодушия, Рерих вынашивал давно. Идею пакта об охране культурных ценностей он выдвигал в канун первой мировой войны, но она не получила официальной поддержки. И вот теперь художник вновь обращается к проекту, детально разрабатывает его, формулирует основные принципы и положения Пакта. «Мною поднят вновь тот же насущный вопрос», – пишет он друзьям.

Пакт Рериха называли Красным Крестом культуры. Проект Пакта был опубликован и сразу нашел многочисленных сторонников. В его поддержку выступают Ромен Роллан и Томас Манн, Рабиндранат Тагор и Бернард Шоу. В разных странах создаются комитеты содействия Пакту (английский комитет возглавил Герберт Уэллс). Музей Рериха проводит международные съезды сторонников Пакта в Брюгге и Вашингтоне. Кульминационный пункт движения – конференция 1935 года в Белом доме под председательством президента Соединенных Штатов Франклина Рузвельта, выступившего по международному радио. На ней руководители стран американского континента подписали Пакт Рериха.

Казалось бы, рериховское движение на подъеме. Казалось бы, великие гуманные идеи художника обретают наконец-то плоть и кровь. Как будто все свидетельствовало о том, что Америка оправдала возложенные на нее надежды. Но это иллюзии, и Рерих очень скоро убедится в этом. 'Предательство Хорта с предельной ясностью выявит истинное положение вещей.

* * *

Хорш принадлежал к рериховцам «первого призыва». «Горит желанием помочь»,— говорил о нем художник. Образованием или знанием искусства этот биржевой маклер похвастать не мог, но зато благодаря своей профессии он обладал солидным финансово-коммерческим опытом, без чего, как известно, в Америке трудно рассчитывать на успех в каком бы то ни было начинании. Купля-продажа картин, аренда помещений, оформление документов, выпуск акций, то есть всю практическую сторону дела Хорш охотно взял на себя к великому облегчению ближайшего окружения Рериха, в основном людей искусства, не очень-то разбирающихся в юридических и финансовых тонкостях. Вот почему так быстро Хорш сделался для Рериха необходимым помощником. Вот почему он стал одним из руководителей рериховских учреждений.

Несомненно, что Хорш, хотя он и не упускал случая подчеркнуть свое бескорыстие, извлекал определенную выгоду из этого сотрудничества. Вчера еще безвестный бизнесмен средней руки, сегодня он обрел видное общественное положение. Его имя называлось рядом с именем Рериха, его портреты, культурного деятеля и соратника Рериха, печатались в газетах и журналах. Все это, естественно, льстило Хоршу, и он до поры до времени выказывал и преданность и энтузиазм.

Расхождения обозначились и обострились после строительства небоскреба. Один из главных держателей акций, Хорш рассчитывал на доходы: цены на квартиры в Нью-Йорке весьма высоки. Он бурно протестовал против «филантропической затеи» – сдавать квартиры по баснословно низким ценам, но оказался в Совете директоров в меньшинстве. Пришлось уступить.

А тут произошло еще одно событие, судя по всему, совершенно неожиданное для Хорша. По предложению Рериха Совет директоров принял решение о безвозмездной передаче музея американскому народу. Декларацию, объявляющую музейные картины собственностью нации, подписали Рерих и его ближайшие сотрудники. Подписал ее и Хорш, хотя все в нем протестовало против этого. Он обязался юридически оформить документ, но положил его под сукно, а потом уничтожил.

С этого и началась операция Хорша по захвату музея. Куш был солидным: картины Рериха в то время оценивались в 5 миллионов долларов. А другие картины, а само здание!.. Соблазн был слишком велик. К тому же Хорш чувствовал себя обойденным: его бескорыстие, которое он так шумно рекламировал, не увенчалось наградой. Вот он и решил сам вознаградить себя, присвоив то, от чего Рерих все равно отказывается. Для такого умелого дельца, как Хорш, операция не сулила особых трудностей. Доверяли ему безоговорочно. Акции Рериха и его друзей были отданы под честное слово на сохранение Хоршу. Доверенность Рериха на ведение всех дел художника в Америке находилась в его руках со времен транс-гималайской экспедиции. Все благоприятствовало Хоршу.

Правда, несколько смущала всемирная слава Рериха. Поэтому следовало озаботиться поддержкой в высоких бюрократических сферах, по возможности – в Белом доме. Надо было искать влиятельного союзника. И Хорш нашел его. Им оказался человек, провозгласивший себя учеником и последователем русского художника – министр земледелия Генри Уоллес. Над духовными запросами «последователя Рериха» возобладала жажда накопления. Бизнесмен очень быстро раскусил это и установил контакт с министром на типично американской деловой основе. Он предложил воспользоваться его маклерскими услугами и секретно играть на бирже. И вот у Хорша по временам стал появляться таинственный посетитель. Он поднимался по черной лестнице, прикрыв поднятым воротником лицо, дабы его не узнали. Министр сообщал маклеру сведения, не подлежащие оглашению (иногда он делал то же самое по телефону, не называя себя и изменяя до неузнаваемости голос). Сообразуясь с ними, Хорш играл на повышение или понижение. Прибыль он делил с министром. Понятно, что при таком партнере тыл у Хорша получил надежное обеспечение. Можно было действовать в открытую.

Спустя два месяца после подписания Пакта Рериха в Белом доме Хорш собрал Совет директоров музея. Друзья Рериха пришли на заседание, не подозревая, что Хорш превратился в держателя контрольного пакета акций: доверенные ему паи Рериха и людей, близких к Рериху, он перевел на имя своей жены. Хорш заявил о своем разочаровании в Рерихе и движении, возглавляемом им.

Резолюция, заранее подготовленная Хоршем, выводила из Совета директоров Рериха и четырех учредителей Музея Рериха, в том числе и Зинаиду Григорьевну Фосдик.

Момент для разрыва был выбран не случайно. Как раз в это время Рерих находился в пустынном и недоступном для земледелия Уоллеса он возглавил американскую ботаническую экспедицию по сбору семян засухоустойчивых растений. Снестись с ним не было никакой возможности.

— Но в той ситуации это нам ничего бы и не дало,— говорит Зинаида Григорьевна.— Когда мы обратились в суд, нам сказали: профессор Рерих должен лично явиться сюда, чтобы дать показания. А Уоллес просил довести до нашего сведения: как только Рерих приедет, он будет арестован за неуплату налогов. Оказывается, Хорш сделал заявление о том, что Рерих не уплатил в свое время налога с экспедиционных сумм, якобы являвшихся его частным капиталом. Это была ложь, потому что экспедиция снаряжалась на средства общественных организаций (по закону эти деньги не облагаются налогом). Но Хоршу и Уоллесу была важна любая зацепка, лишь бы не пустить Рериха в Америку. Все было продумано заранее и до деталей.

Теперь Хорш мог не стесняться. Он торопится. Не дожидаясь окончания судебного процесса, в ночное время взламывает замки в музее и ставит на картинах Рериха штемпели: «Собственность госпожи Хорш». Крадет архивные документы. Тайно вывозит в неизвестном направлении тибетскую библиотеку и коллекцию икон. Хоршу все сходит с рук. Влияние высокого покровителя обнаруживается уже в том, что не допускается открытое судебное разбирательство дела. Оно слушается в так называемой «камере». Хорш выигрывает процесс почти по всем пунктам.

— Украли музей, принадлежащий нации, – говорил, узнав о решении суда, художник. – Это был мой дар американскому народу.

Все то, что созидалось с таким трудом и напряжением, рушилось в одно мгновение. Расхищались не только ценности. Прекратили деятельность учреждения и организации, работавшие во имя мира и культуры. И ничего нельзя было сделать. И ничто не помогало: ни всемирная слава, ни общественное негодование. Мир свободного предпринимательства давал художнику свой наглядный урок.

Вначале Рерих удивлялся «чудовищной несправедливости», поощрявшей безнаказанность Хорша, а потом перестал удивляться. Он пришел к выводу: «Чувствуется существование какой-то организованной банды».

Мужества и присутствия духа художник не потерял, но строки его посланий пронизаны горечью и негодованием. «Наверное, со временем, когда кто-то прочтет все наши письма, он подумает, что в какое же такое средневековье могло происходить настолько несправедливое отношение».

Не без иронии замечает Рерих в другом письме, что это, вероятно, является особым выражением признательности страны, которой он принес свой опыт, умение, способности.

«...Эх, Америка, Америка! Сколько добрых мыслей и намерений было направлено нами туда. Немало в ней хороших людей, но страшно становится, как вспомним о мрачном воинстве гангстеров, клеветников, невежд, о линчевании, о всевозможных преступлениях, охвативших уже и молодежь, о преступной прессе, о всяких грязебросах...»

Разумеется, не о личном престиже заботится Рерих (это его не занимало вовсе). «Сатанисты», так называл он Хорша и его друзей, нанесли ущерб великому делу, во имя которого он жил и творил. Дальнейшие события показали, насколько неотложны, насколько своевременны были начинания Рериха. Во время войны художник писал:

«Теперь представим себе, что бы было, если бы преступный вандал Хорш не разрушил бы Русский Музей. Нарастали бы и Русский, и Американский отделы. Образовалась бы прекрасная возможность культурного единения двух великих народов. Вверху были бы соответственные учреждения. Так должно было быть, но темная рука вандалов все разрушила».

Не только дух стяжательства руководил «преступным трио» (Хорщ, его жена и подруга жены Эстер Лихшан). Была и другая причина. Ее Рерих определяет емким словом: русофобия.

Об опасности русофобии Рерих говорит и пишет постоянно. «Где-то неуловимо гнездится чудище стозевно, обло и лаяй, похуляя все русское. И как нащупать и поразить такое чудовище?»

Для Рериха слово «русофобия» охватывает все: и предубеждение против русского народа вообще, и враждебное отношение к новым идеям, которые воплощает в жизнь современная Русь.

Американским сотрудникам он не устает напоминать о бдительности. Он даже советует завести особую папку с черной надписью: русофобия. И недаром он с такой страстностью настаивает:

«Не будет забыто в летописи, что Хорш уничтожил русский музей – ведь все преступное трио ненавидело все русское. Никто кроме оголтелых шовинистов не противился бы, так же как не противятся музею Родена, испанскому Музею и другим собраниям. Но преступникам потребовалось уничтожить русское дело, и это не может быть забыто».

* * *

Американо-русская культурная ассоциация (сокращенно АРКА) была учреждена в 1942 году. Ее почетным председателем стал Рерих. Мысли художника о необходимости истинной культурной связи между двумя великими странами лег лиг в основу деятельности организации.

«Свое вдохновение мы черпали вот отсюда», – говорит Зинаида Григорьевна, протягивая мне послание Рериха членам американо-русской ассоциации.

«Так мало знали народы о великом Русском народе! Мы, как пионеры таких сближений, знаем, как часто бывала непонятна Русь, по неведению. И теперь, когда молния Русского Подвига осветила мир, когда трубный глас Русской победы прогремел над землею, теперь должны народы доподлинно знать о Руссном сердце, о трудах российских народов, о их продвижении к творчеству.

Широкая пашня для АРКА».

— АРКА сразу приобрела известность и популярность,— рассказывает Зинаида Григорьевна.— В нашей «штаб-квартире» – она занимала двухэтажный дом – всегда было тесно от людей. Ученые, писатели, артисты, журналисты. В большом зале на первом этаже висели картины Рериха (из числа тех, что уцелели после истории с Хоршем). В годы войны мы организовали несколько сотен выставок: в школах, колледжах, публичных библиотеках, госпиталях, литературных и художественных клубах, на заводах. Вы не представляете, с каким успехом проходили лекции о Советском Союзе. Помню, что творилось в университете, когда выступал известный экономист Терещенко с докладом «СССР – единство в разнообразии». Большой популярностью пользовались также выступления Рокуэлла Кента. Тема его сообщения: «Народный художник в Советском Союзе». Вот посмотрите.

Я перебираю пожелтевшие от времени афиши и программы тех лет. «СССР во время войны и мира», «Осада Ленинграда», «Окна ТАСС», «Сталинград», «Защита Севастополя», «Рисунки советских художников на фронте». Кантата «Наш ответ Сталинграду». На обложке надпись – «направить в СССР».

Мы постоянно сообщались с ВОКСом, – сообщает Зинаида Григорьевна, – который, собственно, имел ту же самую программу, что и мы.

Все это мы делали под эгидой Рериха, с его одобрения. Николай Константинович из Индии следил за нашей' работой, направлял, советовал, руководил. Он писал нам: «Творится большое полезнейшее дело. Вы вписываете в Вашу деятельность прекрасную главу. Понимаем, как должны Вы уставать, но сознание великой пользы приносимой окрылит и удесятерит силы».

Радостное было время, хотя трудностей хватало. Но Николай Константинович всегда умел подбодрить нас. Помню, как в ответ на наши сетования о всякого рода сложностях он прислал нам следующие слова: «И все-таки скажем: вместе с русским народом «вперед, вперед и вперед!».

Он очень верил в АРКА. Писал: «АРКА – как цветок целебный пусть растет и крепнет». Надеялся, что мы продолжим нашу деятельность и после войны. Он говорил: «Если вчера АРКА и ВОКС были нужны, то завтра они будут еще нужнее».

К сожалению, надеждам этим не суждено было сбыться. Началась «холодная война». «Трудно положение АРКА, – отмечает Рерих.— Очевидно, русофобия разъедает Америку. И такая язва трудно излечима». Разумеется, художник настроен по-прежнему решительно. С новой силой он ратует за то, чтоб «установить правильное отношение к стране непонятой». В очередном письме в Америку он пишет:

«В статье из Таймса высказано несправедливое осуждение русским за их подозрительность. Не мешало бы кому-то раньше освободиться от подозрительности, нежели обвинять русских. Впрочем обычно видят: «сучок в чужом глазу, а бревно в своем не чувствуют». Вы могли бы по поводу чьей-то подозрительности написать целую книгу. Много таких книг можно написать, да времени и охоты нет. Вы-то знаете, сколько мы претерпевали от нелепейшей подозрительности разных злобных невежд. А может быть, автор статьи ошибся в выражении и вместо русской подозрительности не лучше ли сказать проницательность».

Те же самые ноты звучат и в письмах Елены Ивановны Рерих (она тоже вела регулярную переписку с американскими сотрудниками).

«Страна, заботящаяся о народе, о его благе, об улучшении его быта и просвещения, заслуживает уважения, и должно признать, что в этом отношении страна, несмотря на страшные трудности и войны, ей навязанные, преуспела изумительно. Пусть друзья понаблюдают, как процвели все, кто сохранил хотя бы намеки на дружественность, кто удержался от все разъедающей вражды».

Но русофобия, а точнее советофобия отравила уже всю атмосферу страны. Членов АРКА преследуют. Им угрожают концлагерем. В таких условиях деятельность ассоциации свертывается, а лотом прекращается вовсе.

— Но, мы не стали пессимистами, – говорит Зинаида Григорьевна. – Мы верили в пророческие слова Рериха. А он писал: «Всякие русофобии не страшны, когда доподлинно знаете их причины и прозреваете их конец».

* * *

В статьях Рериха нередко можно встретить древнее изречение: «Если, ты устал, начни еще. Если ты изнемог, начни еще и еще». «Эти слова стали нашим щитом и девизом,— говорит Зинаида Григорьевна.— А начинать пришлось, по существу, с нулевой отметки.

В сорок девятом году в предвидении лучших времен мы приобрели здание в верхней части города. Здесь разместилась большая коллекция картин Рериха: несколько сот полотен. Эта коллекция образовалась постепенно. Часть картин пожертвовали из своих личных собраний друзья художника, часть нам удалось купить. Из европейских рериховских центров пришли полотна, чудом уцелевшие во время войны. Возрождение музея стало реальностью, тем более что ситуация теперь изменялась. «Холодная война» пошла на спад. В 1960 году мы получили от штата Нью-Йорк хартию. Она определила наш статут и узаконила наше положение».

Эта хартия в застекленной раме висит в холле музея. На противоположной стене – картина, где варьируется столь любимый художником образ вестника. На фоне гималайской Канченджунги, объятой розовым закатным пламенем, – всадник. Его конь рывком преодолевает дымящееся облаками ущелье.

На столе, придвинутом к картине, книга в черном кожаном переплете (в ней расписываются посетители), листовки, разъясняющие условия, на которых можно стать членом музея. Актив музея большой. Члены и сотрудники его разбросаны по всей стране. Музей существует на их добровольные пожертвования. Здесь все держится на бескорыстии и энтузиазме. Кроме технического секретаря, никто не получает жалованья. Нынешний президент музея госпожа Стиббе – преданная ученица Рериха. Не так давно она передала нашей стране принадлежащие ей вещи Рериха и картины художника (из серий «Древняя Русь» и «Учителя Востока»). Дар она сопроводила словами: «Рерих научил нас любить Россию».

Мы поднимаемся с Зинаидой Григорьевной на второй этаж. Стена, идущая вдоль лестницы, фосфоресцирует, играет и переливается красками всех цветов и оттенков: она сплошь завешана картинами, запечатлевшими горные пейзажи.

Поворот лестницы, и мы у портрета Николая Рериха. Расположение Картин здесь продумано тщательно. По правую и левую сторону портрета – два полотна «Розовые горы» и «Голубые горы», выполненные в манере, типичной для позднего периода творчества художника. Они из «гималайской серии», той самой, что стяжала Рериху славу Мастера гор.

Много эскизов, сделанных во время трансгималайской экспедиции. Они с документальной точностью зафиксировали вехи трудного пути: крутые перевалы, суровые плоскогорья, скалы. Ранний, «русский» период представлен тремя небольшими работами: «Корабль строят», «Корабль спускают на воду», «И мы открываем врата». Эти вещи расположены одна под другой и отличаются от поздних колоритом, тональностью красок. «Я писал маслом, – говорил Рерих, – «о масло темнеет с годами. Поэтому, по примеру старых мастеров, я перешел на темперу».

— Ритм жизни Николая Константиновича был исключительно напряженным, – рассказывает Зинаида Григорьевна. – Я много раз видела его в процессе работы. Перед ним стояло три или четыре мольберта. И он подходил то к одному, то к другому полотну, одновременно завершая несколько сюжетов. Писал он непрерывно и на чем угодно. Во время гималайской экспедиции из-за недостатка материала писал на мешковине, на бумаге...

Зинаида Григорьевна щелкает выключателем, и зал, окна которого сейчас завешаны, заливают волны яркого света.

— Центральная картина этого зала, – говорит Зинаида Григорьевна, – «Матерь Мира». Женское начало для Рериха – начало вдохновенное, героическое, преобразующее. В этом облике он как бы воплотил свое понимание прекрасного. В образе женщины сконцентрирована вся красота мира. А красоте сопутствует тайна, и недаром – видите – верхняя часть лица скрыта покрывалом... А посмотрите, какая здесь возвышенная символика. Семь светящихся фигур слева – они олицетворяют собой Большую Медведицу, три справа – Орион. А над головой звезда Матери Мира – Венера.

Мы переходим в следующий зал. Большое полотно, изображающее ночное небо и горы. Звезд высыпало много, но выделяется одна звезда, струящая белый торжественный свет. Фигура человека, слегка озаренная отблеском костра, дана силуэтом. Лица не видно. Стар он или молод – неизвестно. Как и другие вещи Рериха, картина покоряет композиционной завершенностью, гармонической соразмерностью частей. Называется она «Звезда героя».

— Мне кажется, эпиграфом к ней, – говорит Зинаида Григорьевна,— могут служить следующие слова Николая Константиновича.

Она вынимает записную книжку, которая, очевидно, помогает ей во время экскурсий.

«Каждый по-своему – кто более духовно, а кто земными путями – пусть идет туда же, к лазурной горе, где живет все высокое, то, что люди зовут возвышенною культурою. Зорко различайте признаки будущего подвижника, героя. Скромно опущены крылья героя, чтобы прекрасно взлететь в час сужденный».

— Посмотрите внимательней на эти эскизы,— обращается ко мне Зинаида Григорьевна.— Установились такие термины: горы Рериха, краски Рериха. Мы специально подобрали шесть эскизов и поместили их рядом друг с другом, чтобы зритель мог судить о красках художника. Вот его лиловый цвет, вот – розовый, вот – оранжевый. Но преобладают, как видите, его любимые цвета: синий и голубой.

Мы продолжаем осмотр. Русские сюжеты («Часовня св. Сергия», «Звенигород») перемежаются индийскими («Капли жизни»), тибетскими («Лахул»). И вновь и вновь глядят на нас с полотен гималайские вершины. Эверест. Канченджунга. Последняя особенно любима художником. Он посвящает ей большое полотно. Окутанная облаками, она угадывается в «Жемчуге исканий» (картине, в основу которой легла легенда); ее контуры четко вырисовываются на полотне, исполненном глубокой символики, «Помни» (молодой тибетец, уходя в неизведанный путь, в последний раз оглядывается на все то, что он оставляет, наверно, навеки). Художник имел все основания сказать: «Навсегда связано наше имя с Гималаями. По всему миру проявились наши Гималаи».

* * *

— Мир через культуру! – восклицает Зинаида Григорьевна. Мы сидим за столиком с мраморной лампой, как бы подводя итоги нашей совместной работы.— Как все же неправильно воспринималась порою эта формула Рериха. Некоторые усматривали в ней сугубый пацифизм, непротивленчество. А ничего этого не было. Недаром Рерих применял к работникам культуры слова из индийской старинной книги: «Воины, воины – мы называем себя. Мы сражаемся за благородную добродетель, за высокие стремления, за высшую мудрость, за то мы называем себя воинами». Охрана культуры не сводилась для него лишь к пассивной обороне. Вот послушайте, что он нам говорил.

Зинаида Григорьевна вооружается очками, раскрывает папку, где хранятся письма Рериха, читает:

«Война подтвердила многие старые истины. Между прочим события еще напомнили, что одни защитные действия без наступательных ведут к поражению. Как бы ни были укреплены защитные силы, они все-таки будут сломлены, если не смогут перейти в наступление. Так и во всем, во всей жизненной борьбе. Во имя блага будьте воителями, не сидите взаперти за стенами крепости, но выходите бодро в чисто поле. Пусть каждая разрушительная злоба получит дар заслуженный».

Рерихи нас учили: «Каждая благая мысль не пропадает и снова возвращается в лучшем, обогащенном выражении, когда ее срок подходит». Не кажется ли вам, Валентин Митрофанович, что срок подошел и мысли Рериха о культуре именно сейчас могут быть воплощены? Не правда-ли, как современно звучат его лозунги!..

Вы, конечно, понимаете, что музей и его сотрудники готовы отдать все для возрождения идей Рериха во всей их мощи. Не забывайте, что музей, носящий имя Рериха, – это музей русской культуры, а вернее, музей культуры народов Советского Союза. Наша цель была и есть – единение культур двух великих стран.

Зинаида Григорьевна на мгновение умолкает. Она разглядывает даты, которыми помечены послания Рериха.

— Последние письма Николая Константиновича, – говорит она, – это его своеобразное завещание. Удивительно, как актуальны и своевременны его мысли, его призывы. Не правда ли, весь дух нашего времени вот в этих словах:

«А мы опять пустим в море наши броненосцы: «Мир», «Светлое будущее», «Сотрудничество», «Добротворчество». Такая эскадра выдержит против всех ураганов – вопреки всем бурям. Доплывем!»

1977

Сидоров Валентин Митрофанович (1932-1999) – поэт, писатель, исследователь творчества Н.К. Рериха, общественный деятель. Член Союза писателей СССР (1966), кандидат филологических наук (1978), профессор Литературного института имени А.М. Горького, основатель и президент Международной Ассоциации «Мир через Культуру».

Публикуется по изданию: Сидоров В. М. Нью-Йорк. По маршруту Рериха / По маршруту Рериха. М.: «Правда», 1979.