Говорить о Н.К.Рерихе как об ученом и путешественнике, то есть только о некоторых гранях его многообразного дарования – задача большой сложности. Рерих проявил себя в нескольких отраслях знания: он был археолог и этнограф, историк искусства, культур и религий, философ и правовед. Но сегодня эти направления его научной мысли или исследовательской деятельности легче перечислить, нежели достаточно полно анализировать, так как многие из них, например, философские и историко-культурные концепции, требуют специального и притом длительного изучения. В этой статье будут подчеркнуты главным образом те научные интересы Рериха, которые существенно отразились в его художественном творчестве.

Есть веское основание уделить особое внимание Рериху-путешественнику. Огромный запас впечатлений, нашедших затем выражение в искусстве, был почерпнут им в экспедициях. Впрочем, научные исследования и искусство в его мироощущении всегда органически сливались и взаимообогащались. Как же формировался этот удивительный синтез?

Говоря о путешествиях Рериха, нередко имеют в виду прежде всего его знаменитую экспедицию 1925-1928 годов с двукратным пересечением Центральной Азии. Но художническим и исследовательским странствиям Рерих посвятил немало времени и в другие периоды своей жизни.

Корни его научных интересов уходят в ранние годы отрочества – мальчик увлекся книгами о путешествиях, полюбил природу окрестностей Петербурга и уже в школьные годы пристрастился к естествознанию, географии и истории.

С отроческих лет Рерих мог вести счет и собственным путешествиям. Знакомиться с поэтической природой северо-запада России ему помогали не только прогулки и выходы на охоту в окрестностях Извары – пригородного имения отца. Приехавший к ним в гости археолог Л.Ивановский приобщает девятилетнего мальчика к полевым исследованиям – к раскопкам древних захоронений. Увлекшемуся археологией гимназисту и в последующие годы помогают советами авторитетные ученые. По поручению русского Археологического общества семнадцатилетний юноша сам ведет раскопки курганов в бывшем Царскосельском уезде.

Уже первые опыты Рериха как художника и литератора, относящиеся тоже к юношескому возрасту, были обогащены его научными интересами и знаниями. Раскапывая древние городища и могильники, Рерих осознал возможность воссоздавать картины прошлого по остаткам материальной культуры, и это воссоздание в равной степени увлекло и художника и ученого. Творческая интуиция помогала ученому делать умозаключения, а зоркость исследователя питала содержание художественных произведений конкретным осязаемым материалом, сообщала им достоверность.

Только формально можно считать, что у Рериха не было историко-археологического образования. На юридическом факультете, куда он поступил по настоянию отца, будущий ученый сдавал экзамены по вопросам права, одновременно учась живописи, тогда же он прослушал и полный курс лекций на историко-филологическом факультете. Даже его дипломная работа «Правовое положение художников Древней Руси» имела художественно-исторический уклон. Историки и археологи университета помогли студенту-юристу продолжать раскопки древних курганов и рекомендовали его в члены русского Археологического общества. В маршрутах Рерих проводил месяцы летних каникул. Так, в 1894 году он осмотрел 27 курганов, связанных с жизнью племени древней Водской Пятины, и 11 из них собственноручно описал. Это была напряженная и добросовестная работа истинного полевого исследователя, сопровождавшаяся большой подготовкой, изучением источников, расспросами старожилов, маршрутными рекогносцировками. Столь помогавшие ему в дальнейшем чутье и умение угадывать в малых неровностях грунта следы древних захоронений проявились и развивались уже в годы этих «малых» экспедиций.

Рерих и после окончания университета продолжал раскопки, отчитывался о них в Обществе, читал лекции в Археологическом институте. А в сфере искусства его увлечения стали претворяться в создание все более глубоко продуманных и прочувствованных художественно-исторических композиций, словно увиденных глазами свидетеля изображаемых событий.

Органичность такого синтеза науки и творчества Рерих вполне осознавал. В специальной статье о связях искусства с археологией ¹ он призывал художников идти «навстречу ученым», чтобы созидать «типичные изображения древней жизни». При этом его заботило, чтобы изображения были не только значительными для науки, но и «не проходящими бесследно для глубочайших тайников души».

Такое сочетание интуиции, вкуса художника и знаний ученого помогало не только историческим перевоплощениям Рериха; ему не в меньшей мере присуща и природоведческая, географическая зоркость. Рерих – поразительно глубокий толкователь природы, в большинстве произведений изображающий ее истинно реалистически.

Правдивость, достоверность и убедительность его пейзажей достигаются не натуралистическим пересчетом деталей. Обобщая, художник умело выбирает основные, определяющие штрихи, самые характерные черты рельефа, облаков, растительности. Такому процессу «генерализации» географы и картографы специально обучаются, чтобы уметь при съемке отбросить как неизобразимые и перегружающие карту лишние овраги, холмы и другие детали рельефа, но отбросить так, чтобы при этом не пострадала, а еще достовернее вырисовывалась более крупная грань или форма рельефа, например целая покатость. Трудно представить, что Рерих достигает этого только интуитивно – в большинстве его пейзажей чувствуются глубокое внимание мастера к внешним проявлениям законов природы и такое понимание этих законов, какое обычно бывает свойственно только ученым-натуралистам.

Уже в северорусских, а позднее в карельских, скандинавских и тибетско-гималайских картинах Рериха правдиво переданы главные и самые характерные признаки разнородных ландшафтов. Его пейзажи живут реальной жизнью наряду с действующими лицами тематических картин, например, таких, как «Ункрада», «За морями – земли великие», «Человечьи праотцы» и другие. Но создавая их, художник не ставил перед собой ландшафтно-изобразительных целей как главных. Выявляя и фиксируя красоту природы, воспевая ее с благоговением, он умел выбрать достойный пейзажный объект, выделить самые нужные и представительные его черты, органически включающие пейзаж в содержание сюжетных картин.

Лицам, незнакомым в натуре с изображенными им ландшафтами, картины Рериха подчас кажутся неправдоподобными, даже сказочными. Но природоведы-профессионалы свидетельствуют, что эти пейзажи отражают истинную, в самой природе существующую сказочность шхер и фьордов, прелесть холмистых озерно-моренных ландшафтов, громоздкость валунов, сглаженность скальных лбищ, напоминающих о древнем оледенении, В таких пейзажах воплощена реальная поэзия русского, карельского, финского и скандинавского Севера, его форм, красок, настроений. Тема Рерих-северовед могла бы стать темой специального исследования для искусствоведов и для географов.

Забегая вперед, скажем, что и в изображении центральноазиатских высей Рерих остался верен правде природы. Чеканные гребни Гималаев, крутые обломы тибетских хребтов, просторы гобийских плоскогорий – все это, как ни велика тут сила мысли и чувств, прежде всего правдиво и достоверно отражает ландшафт.

Ученик замечательного колориста А.И.Куинджи, Рерих нашел свой колорит. Многим краски его поздних произведений кажутся преувеличенно яркими и фантастическими. Но спросим альпинистов, проводивших ночи в высокогорьях, и они скажут, что видели на закатах и восходах именно рериховские краски. Пассажиры реактивных самолетов, легко пересекающие теперь высочайшие хребты мира, удивленно говорят: «Все как у Рериха». Не раз вспоминали это имя и космонавты, видя нашу планету и ее красочный ореол из космоса.

При этом Рерих отнюдь не стремится изображать привычные или обычные состояния ландшафта. Напротив, его больше интересуют исключения, он выбирает периоды гроз с причудливыми облаками, пылающие закаты, любит подмечать в самой природе игру оптических эффектов, увековечивает то, что величаво и впечатляет, что способно ответить чувству торжественности, пылкому экстазу или мудрому раздумью. Поэтому на его полотнах «напряженные» состояния пейзажа встречаются чаще, чем элегические, обыденные, вместе с тем они всегда остаются правдивыми.

Лишь на картинах заведомо фантастических или передающих религиозно-экстатическое содержание Рерих намеренно допускает деформации истинных черт рельефа. Тогда у него можно увидеть и неправдоподобно крутые склоны и вытянутые, словно иглы, вершины гор. Таковы, например, пейзажи картин «Путь», «Видение Магомету на горе Хира». Впрочем, известны два варианта «Видения Магомету»: один с фантастическими искажениями ландшафта, зато второй с таким достоверным изображением рельефа низкогорий, типичного для Передней Азии, что его можно истолковать даже геоморфологически.

В начале XX столетия Рерих совершает экспедиционные поездки совсем нового для того времени типа. Их можно назвать архитектурно-искусствоведческими, если говорить о научной стороне, и своего рода «творческими командировками», если учесть их продуктивность для его живописи.

За два сезона (1903-1904) художник, нередко сопровождаемый молодой женой Еленой Ивановной, объехал и исследовал множество северорусских городов, в их числе Ярославль, Кострому, Ростов Великий, Смоленск, Изборск, Псков, Новгород, Валдай, Тверь (ныне Калинин), Углич, Калязин, Звенигород, Нижний Новгород (ныне Горький), Казань, побывал в некоторых городах Прибалтики и Белоруссии – в Вильно (Вильнюс), Ковно (Каунас), Риге, Митаве (Елгава), Гродно, посетил и Москву.

В этих поездках Рерих проявил себя и как археолог-искусствовед и как художник. Он вел обмеры крепостных башен и стен, выявлял факты разновременных и разностильных реставраций старинных соборов, различал в них надстройки и пристройки, в пламенных публицистических статьях выступал с прославлением старорусского зодчества, призывал к пропаганде его памятников, к их изучению и охране. А как художник Рерих запечатлел эти шедевры, написанные с натуры, на своих картинах и этюдах.

В первые полтора десятилетия XX века Рерих почти ежегодно ездит за границу, видит в подлинниках сокровища живописи, скульптуры и архитектуры в Италии, Голландии, Франции, Бельгии, Германии, Англии, перед ним предстают памятники старинных европейских культур – романской, готической. Эти поездки обогатили палитру художника сюжетами, красками и формами европейского средневековья и эпоса. Поэтом западноевропейских пейзажей Рерих не стал, но в Западной Европе он познакомился с новым типом ландшафта, который в будущем буквально пленит художника. В Швейцарии и Франции (и лишь в 1913 году на Кавказе) Рерих попадает в горы и на всю жизнь становится их певцом и почитателем. Позже в книге «Алтай – Гималаи» он скажет: «Уж очень любим мы горы. Наша собственная планета была бы очень гористая» ².

Впрочем, и в Гималаи и на Алтай художника привела совсем не одна любовь к горам. На мировоззрение Рериха в эти годы сильно повлияли взгляды буддийских, древне- и новоиндийских философов. Уже в начале века Рерих начал мечтать о более близком знакомстве с культурой Индии.

Ощущение осуществимости этих желаний усилилось, когда художник услышал рассказы об индийских экспедициях, совершенных в 1910-1911 годах востоковедом В.В.Голубевым. Прямой отклик на них – рериховская статья «Индийский путь» (1913). Он начинает серьезно думать о совместной с Голубевым новой экспедиции в Индию, надеясь увидеть там не только древние истоки европейских культур, но и искать пути к оздоровлению мировой культуры.

Первая мировая война надолго отдалила осуществление этого замысла, но подчеркнем его глубину и серьезность: для художника и мыслителя он стал делом жизни. После того как Рерих оказался за рубежами родной страны, он счел изучение Востока делом для себя более первоочередным, чем возвращение на родину.

В начале зарубежного этапа своей жизни художник совершает турне по Финляндии и скандинавским странам, едет в Англию. Его творчество обогащается формами и красками новых вариантов северных ландшафтов – ладожские шхеры и норвежские фьорды оказываются превосходными «декорациями» для картин с глубоким эпическим и философским содержанием.

С сентября 1920 года по май 1923 года Рерих жил в Соединенных Штатах Америки. В 29 городах с триумфальным успехом прошли его выставки и лекции о культуре и искусстве России. Летние поездки позволили художнику побывать в Аризоне, Нью-Мехико и Калифорнии. Картины, созданные им в ходе и итоге этих поездок (серии «Новая Мексика» и «Сюита океана»), были для американцев своего рода открытием неизвестных черт красоты их собственной природы. Рерих и в Америке проявил себя как ученый-археолог. Он выступил со специальными археологическими статьями, в которых рассказал о своих наблюдениях над следами древних индейских культур (о пещерных жилищах в Санта-Фе) и над современными поселениями индейцев в Аризоне.

В конце 1923 года семья Рерихов прибыла в Индию. Они объехали страну по «люкс-трассе» туристов, познакомились с Бомбеем, Джайпуром, Бенаресом (Варанаси), Дели и Калькуттой, с сокровищами архитектуры Амбера и Агры. В декабре они занялись изучением тибетских памятников и религий в индийском княжестве Сикким, базируясь на гималайском курорте Дарджилинг. По Сиккиму и соседнему индийскому же княжеству Бутан семья Рерихов путешествовала «в полном составе» – в поездке участвовали Елена Ивановна и оба сына – Юрий и Святослав.

Сиккимское путешествие продолжалось до осени 1924 года. Уже здесь начались научные исследования и работа Рериха над гималайской серией картин. Но сиккимский этап оказался важным и как подготовительный для предстоящей большой экспедиции – Рерих задумал пересечь Центральную Азию из Индии в Сибирь и из Сибири снова в Индию с проникновением в глубь Тибета. Рерихи познакомились с гималайскими тропами, с бытом тибетцев, поняли возможный характер контактов с тибетским духовенством. Очарованный Сиккимом и Гималаями, Рерих с полной решимостью и конкретным пониманием предстоящих трудностей взялся за организацию главного путешествия.

Для этого пришлось еще раз посетить Европу и Америку. Осенью 1924 года Рерих едет в Марсель и Париж, затем в Нью-Йорк, а вернувшись в Европу, заезжает в Берлин. Здесь состоялась встреча художника с полпредом СССР в Германии Н.Н.Крестинским: ведь Рерих предполагал выйти из Центральной Азии в сибирскую часть СССР. Советский дипломат отнесся к планам путешественника с уважением и обещал содействовать экспедиции. На обратном пути из Марселя в конце 1924 года Рерих посетил Каир, Цейлон (ныне Шри Ланка) и Мадрас, откуда вернулся в Дарджилипг.

В марте 1925 года грандиозная экспедиция началась. Ее отправным пунктом была избрана столица Кашмира – город Сринагар.

Как по длительности (4 года), по преодоленным расстояниям и трудностям, так и по достигнутым научным и художественным результатам экспедиция была беспрецедентной. В первой ее половине – в 1925-1926 годах – с юга на север была пересечена западная часть Центральной Азии (из Кашмира через Гималаи, Каракорум и Куньлунь в Хотан и Кашгар, отсюда через Урумчи и Джунгарию к озеру Зайсан). Тут в основном повторялись пути, уже пройденные другими исследователями. Вторая же половина экспедиции (1927-1928 годы – путь с севера на юг из Улан-Батора через Гоби, Цайдам, страшное тибетское нагорье Чантанг, трансгималайский Гандисышань и Сиккимские Гималаи) была путешествием первопроходцев и оказалась подлинным, хотя и драматическим триумфом Рерихов.

Им первым из русских людей удалось осуществить вековую мечту отечественных исследователей и совершить то, чего не смогли сделать ни Н.М.Пржевальский, ни М.В.Певцов, ни П.К.Козлов – пересечь со стороны Сибири и Монголии весь Тибет с Гималаями и выйти в Индию. При этом были произведены уникальные археологические, этнографические и лингвистические наблюдения, сборы материалов и коллекций как в ранее посещавшихся, так и в совершенно неизученных в то время частях Азии. Ученые совершили ценные открытия древних памятников материальной культуры и пришли к новым толкованиям многих ранее известных фактов. Рерихи изучали состояние религиозных представлений у народов Центральной Азии, характер их жизни. В результате обработки и публикации материалов экспедиции востоковед Ю.Н.Рерих приобрел славу крупнейшего тибетолога мира.

Путешествие обогатило и палитру Н.К.Рериха. К гималайским картинам присоединились тибетская и монгольская серии. Торжественное величие внутренних плоскогорий, оледеневшие престолы Каракорума и Гималаев, суровые контуры древних монастырей, поразительные краски высокогорий – все это было подлинным художественным открытием Центральной Азии. Следует учесть, что архаичный Тибет 1920-х годов увековечен Рерихом через показ его архитектурных памятников без намека на жанровое бытописательство, вообще чуждое художнику. Подобно этому, и Монголия, которую в 1926 году художник застал на заре ее революционных преобразований, изображена им как Монголия храмов и памятников старины.

Как полнее представить объем и характер трудностей, преодоленных путешественниками? Напомним, что в середине 1920-х годов экспедиция не располагала почти никакими техническими средствами, которые сегодня стали буднично привычными в любой геологоразведочной партии. У Рерихов не было ни вертолетов, ни вездеходов, они не имели радио и были вынуждены сноситься с внешним миром только с помощью допотопной почтовой связи на перекладных и лишь из некоторых редких центров – по телеграфу. Тысячи километров были пройдены вьючно-верховым караваном, как и во времена Пржевальского и Козлова,— в составе каравана шли лошади и верблюды, а временами и яки. Когда на плоскогорьях со спокойным рельефом удавалось пересесть в рессорную коляску, это воспринималось как давно забытый комфорт. На автомобилях экспедицией пройдены лишь немногие десятки километров близ Улан-Батора.

А как огромны, как физически изнурительны были природные препятствия, высоты и расстояния, которые пришлось преодолеть!

Что значит пройти из Кашмира в оазисы Такла-Макана? Здесь на пути встают не одни Гималаи, а целые три горные страны, из которых первая – собственно Гималаи, – хотя преграда и высочайшая по рекордным отметкам отдельных вершин, но не самая трудная: пересечь ее помогают сквозные ущелья и не очень высокие перевалы. Но далее вздымается вторая в мире по высоте горная система – Каракорум. В отличие от Гималаев она не прорезана никакими сквозными теснинами, и именно по ее монолитному гребню проходит один из главных водоразделов Азии – между бассейном Инда, наклоненным к Индийскому океану, и внутренними, не имеющими периферийного оттока бассейнами Центральной Азии. Ни одной седловинной выемки, помогающей перевалить эти горы, здесь нет ниже чем на высоте 5500 метров. Это царство вечных снегов и ледников в сочетании с безжизненным ландшафтом высокогорных пустынь, с морозами и свирепыми ветрами, с резко пониженным давлением и недостатком кислорода – всеми условиями для возникновения горной болезни. А к северо-востоку от Каракорума – еще одна многорядная система хребтов – Западный Куньлунь, подобно Гималаям, прорезанный сквозными ущельями, но и они не избавляют от необходимости пересечь некоторые хребты через нелегкие перевалы.

Позади оставались высочайшие в мире горы. Но это было лишь начало. Впереди расстилалась гигантская плоскодонная Таримская впадина, занятая мертвой пустыней Такла-Макан и лишь по краям окаймленная полосой зеленеющих предгорных оазисов. Путь экспедиции огибал пустыню с запада. Сначала шли по юго-западной стороне дуги, вдоль подножий Куньлуня, где расположены оазисы от Хотана до Яркенда, потом по западной – у подошвы Кашгарского хребта, который, в сущности, образует восточный фасад Памира. Тут путь пролегал по оазисам от Яркенда до Кашгара. Наконец, пройдена была почти вся северная окраина пустыни, вытянутая вдоль южных подножий Тянь-Шаня с оазисами Аксу, Куча, Карашар. Путешественники миновали наинизшую в Центральной Азии знойную Турфанскую впадину (с отметкой 154 метра ниже уровня океана) и достигли города Урумчи – административного центра тогдашней провинции Синьцзян.

Покинув еще в пределах Каракорума территорию Британской Индии, экспедиция шла по землям, принадлежащим Китаю. И отец и сын Рерихи в своих книгах об экспедиции пишут о притеснениях, которым подвергались путешественники со стороны чиновников китайского правительства. Зато в Урумчи ученые могли опереться на дружескую помощь работников советского консульства. Здесь Рерих даже участвовал в проектировании постамента к памятнику В.И.Ленину для сада нашего консульства, а потом с горечью писал о самоуправстве местного губернатора, не разрешавшего открыть памятник.

Подчеркнем интерес, с каким в 1926 году, то есть через два года после смерти В.И.Ленина, Рерих собирал о нем сведения, дошедшие в глубинные части Центральной Азии иногда с довольно неожиданными фольклорными наслоениями.

Еще в 1920 году Рерих создал картину, на которой изображение головы гиганта, спящего над бескрайними плоскогорьями, олицетворяло «Сон Востока». В 1927 году, опираясь уже на реальные впечатления о разных странах Азии, Рерих создал как бы в развитие этого сюжета картину «Явление срока», где тоже гигантская голова мудреца бодрствует и, по мысли Рериха, говорит, что «настал срок восточным народам пробудиться от векового сна, сбросить цепи рабства». Аллегорическое значение этой картины усилено тем, что в лице великана, знаменующего пробуждение Азии, улавливается некоторое сходство с Лениным (теперь эта картина находится в Горьковском государственном художественном музее).

Последний отрезок пути экспедиции на север – плоскогорья Джунгарии и перевал через горы Тарбагатай на границе Советского Союза. Близость этой границы путники чувствовали уже давно – почти рядом с трассой экспедиции поднимались горы Памира и Центрального Тянь-Шаня, на противолежащих склонах которых начиналась родная страна. Об этой же близости говорили и уходившие в сторону Советского Союза торговые караваны... Теперь рубеж был достигнут.

Даже в сильно сокращенном для английского издания тексте записок «Алтай – Гималаи» Рерих сумел сохранить волнующие слова радости по поводу свидания с родной землей, слова симпатии и уважения к ее людям, прежде всего к пограничникам с глухой заставы в горах далекого Тарбагатая.

По просторному колесному тракту экспедиция легко достигла берега озера Зайсан, где тогда находился поселок Тополевый Мыс ³. На пароходе по Зайсану и Иртышу путешественники спустились в Омск. Половина экспедиции была закончена.

Из Омска в июне 1926 года Рерихи совершили поездку в Москву. Конечно, этот визит был волнующим и многозначащим. Радовали встречи со старыми друзьями и коллегами, радовала сохранность великих памятников культуры и искусства. В неприкосновенной целости стояли и Кремль со своими дворцами и соборами, и «Василий Блаженный», и Китайгородская стена с древними башнями и воротами... Для Рериха важно было убедиться, что молодое Советское государство уже начало заботиться о поддержании и реставрации памятников культуры и старины.

Очень значительными для Рериха в Москве оказались два свидания: он был принят наркомами просвещения и иностранных дел. А.В.Луначарскому Рерих передал в дар семь картин из серии «Майтрейя Победитель». С Луначарским Рерих обсуждал научные результаты завершенной половины экспедиции, а также планы осуществления ее второй части (Сибирь – Индия); шла речь и о последующем возвращении художника на Родину. А наркоминдел Г.И.Чичерин содействовал организационному оформлению предстоящего маршрута, в частности получению нужных заграничных виз.

До начала обратного пути в Индию Рерихи совершили еще одну, как бы промежуточную, экспедиционную поездку – их давно привлекал Алтай. Верховым караваном они углубились далеко в горы, почти к самым подножиям снежной Белухи, пожили некоторое время у крестьян-староверов в селе Верхний Уймон, где с увлечением изучали народные художественные промыслы и местный фольклор. Здесь Рериха, в частности, интересовала перекличка старинных русских преданий о мифическом Беловодье с тибетским представлением о Шамбале.

Осень и зиму 1926-1927 годов экспедиция провела в Улан-Баторе. Изучение монгольской культуры сочеталось здесь с подготовкой к труднейшему завершающему этапу путешествия – пересечению Тибета. Помощь правительства Народной Монголии и советского посольства существенно облегчали экипировку. Экспедиции были приданы помощники – врач, начальник каравана, проводники из числа бурятских и монгольских лам. И все же, несмотря на все эти усилия, путешествие оказалось глубоко драматичным. Важные научные работы в Гоби, Бэйшане и Цайдаме прерывались разбойничьими провокациями местных кочевых племен. Из Харбина к экспедиции был подослан русский белогвардейский полковник, оказавшийся как это выяснилось впоследствии, агентом британской разведки. Посещение Москвы придало путешественникам, хотя они и двигались под американским флагом, репутацию чуть ли не «красных агентов». С недоверием следили за ее продвижением и китайские чиновники.

Все документы, вплоть до китайского разрешения посетить центр Тибета – Лхасу, у Рериха были в порядке. Тем не менее далайламские власти запретили экспедиции двигаться через Лхасу. Более того, они вынудили путешественников встать на зимовку на высоте более 4000 метров на суровейшем морозном нагорье Чантанг, в сердце Тибета, хотя для такой зимовки экспедиция не располагала ни утепленными палатками, ни одеждой, ни запасами пищи и фуража. Мучительная зима привела к гибели пятерых спутников, к потере 92 из 102 верблюдов каравана, к тяжелейшим физическим и нравственным испытаниям, к утрате части коллекционных сборов, фото- и кинопленок.

Лишь в марте 1928 года путешественникам было разрешено продолжать путь, но все-таки не через Лхасу, а далекой петлей через Большие Тибетские озера, удлиняющей дорогу на сотни километров. Этот этап экспедиции можно по праву назвать героическим – после всех перенесенных лишений ученые именно на озерном отрезке маршрута сумели сделать наиболее ценные наблюдения и открытия. В книге Н.К.Рериха приозерная часть пути отражена коротко, но зато из записок Ю.Н.Рериха ⁴ можно видеть все величие работы, проделанной здесь экспедицией.

На трансгималайском хребте Гандисышань был преодолен самый высокий из перевалов, встретившихся Рерихам, – Сангмо-Бертик (5819 м). Спуск с него к Брамапутре воспринимался как счастье избавления от перенесенных тягот. Впрочем, и здесь напряженная научная работа не прерывалась.

Изнуренная всем пережитым, экспедиция лишь к лету 1928 года пересекла Гималаи и вышла в Сикким с его пышной влажнотропической природой, завершив, таким образом, огромный круговой маршрут.

Обработкой результатов экспедиции занялся Институт гималайских исследований, основанный Рерихом в том же 1928 году в долине Кулу, в пенджабской части Гималаев (эту долину художник избрал местом своего постоянного жительства). В институте было два отделения: ботаническое, изучавшее флору Гималаев и Тибета, в том числе фармакопею тибетской медицины, и этнолого-лингвистическое, занимавшееся и проблемами археологии. Ежегодник «Урусвати» публиковал результаты исследований. Институт плодотворно работал вплоть до 1942 года, когда власти Британской Индии, ссылаясь на обстановку военного времени, решили пресечь его деятельность – она вызвала у них подозрения.

Поездки Рериха в Западную Европу и США в 1929 и 1934 годах не носили характера экспедиционных – он выступал с лекциями о проведенной экспедиции, предпринимал решительные шаги по организации международного Пакта по охране культурных ценностей. Но вернувшись в Индию, Рерих в том же 1934 году снова отправился в путешествие – на этот раз по восточной периферии Центральной Азии (Барга, Большой Хинган, Алашань и Дунбэй, то есть северо-восток Китая). Эту экспедицию финансировал Департамент земледелия США, заинтересованный в агроботанических наблюдениях и оценках ресурсов лекарственных растений на этих территориях. Но Н.К. и Ю.Н. Рерихи и здесь продолжали исследования по самой широкой программе, обращая внимание, как и в первом путешествии, на проблемы археологии, этнографии, истории культур и религий, на особенности восточных языков и т.п.

В декабре 1935 года Рерихи вернулись в Кулу.

Подвести научные итоги этих экспедиций – задача, непосильная для краткой статьи. Назовем лишь некоторые из них, имеющие значение для художественного творчества мастера. Особое место занимают наблюдения историко-религиозного и религиозно-философского характера, хотя они наиболее трудно поддаются оценке.

Трудность здесь обусловлена тем, что в этих вопросах сам Рерих выступает не только как исследователь, но и как мыслитель с очень оригинальным и сложнопротиворечивым мировоззрением, в частности как сторонник особой разновидности обновленного буддизма, и потому его выводы в области истории и сущности религий далеко не объективны.

Казалось бы, замечательны критические наблюдения Рериха над состоянием ламаистских форм буддизма в глубинных районах Тибета. Художник иронизирует над примитивным фетишизмом и суевериями, высмеивает шарлатанство фокусников и факиров, нечестность и лицемерие священнослужителей, бичует грубые проявления фанатизма и «обратную сторону» формального буддизма – мракобесие, варварство, корыстолюбие тибетских лам. Подобные свидетельства пригодны даже для атеистической пропаганды. Но Рерих такой цели отнюдь не преследует – его скорее заботит очищение религии от искажений и наслоений, что напоминает устремления русских богоискателей, с которыми так непримиримо полемизировал В.И.Ленин.

Критика в адрес формальной церковности соседствует у Рериха с признанием возможности прозрений, перевоплощения душ, он убежденно говорит о реальности некой космической сверхпрограммы, правящей миром. Рерих выступает против «чудес», отрицая их именно как чудеса, но готов считать их объяснимыми как проявления «особо тонких энергий».

Нередко внутренние противоречия рериховских оценок для нашего читателя совсем удивительны. Так, вполне конструктивные мысли о «незабываемом месте» сибирских кооперативов «среди подобных зачинаний нашего отечества» ⁵, о роли грядущей кооперации в Сибири и о ее великом будущем сопровождаются обещанием, что «труды сибирские» «трижды овеет» своим покровом... преподобный Сергий! Привычное для Рериха заключение даже самых прогрессивных идей в традиционно-религиозные оболочки, столь естественное в тогдашних условиях Индии и Тибета, где во всем общественном бытии так значительна роль религиозной идеологии, выглядит анахронизмом в применении к хозяйственному и культурному прогрессу на советской земле.

Научное значение религиозно-философских исканий Рериха сводится на нет в тех случаях, когда он прибегает к давно испытанной во многих религиозных школах эзотерической логике, противоречащей самой сути его же материалистических деклараций: согласно этой логике некоторые объективно существующие реальности способны открыться только «посвященным». Рерих по сути оправдывает скрытность «знающих», считая, что постижение тайн – удел избранных. Он сочувственно пишет, как легенды грозно отпугивают непосвященных от священных «охраненных мест» – случайно увидевшие то, что неположено, немеют или гибнут...

Однако оценим в связи с этим «посвященность» самого Рериха. Знание буддизма, сочувствие его идеалам немало помогли тому, что перед ним гостеприимно раскрывались двери самых закрытых тибетских монастырей, с ним как с единомышленником и единоверцем делились своими сокровенными надеждами представители буддизма и ламаизма самого разного толка. Роль гуру, признанного учителя, дала возможность Рериху так глубоко изучить религиозно-философские верования, бытующие среди народов Центральной Азии, как это никогда бы не смог сделать «непосвященный» европеец. Помогало делу и знание многих местных языков, которым был вооружен сын художника, он же главный администратор экспедиции, Ю.Н.Рерих.

В историко-религиозных поисках Рериха чрезвычайно привлекло изучение следов взаимодействия религий, в особенности древних ветвей христианства (манихейства, несторианства) с исламом, индуизмом и буддизмом. Но стремясь выявить в каждой религии прежде всего гуманное начало, он проходил мимо теневых – реакционных и антинаучных сторон этих верований.

Некоторые суждения Рериха о синтезе религий субъективны, утопичны и неприемлемы для нашего читателя по своей сути. Но и они помогают раскрытию психологии большого художника, проникновению в его творческую лабораторию, в частности пониманию многих его картин на религиозные темы.

К тому же Рерих зорко улавливает следы взаимных влияний разных религий в стилях живописи и архитектуры. Так, на картинах восточных мастеров он распознает стилистические влияния итальянских фресок. Его интересуют частые сочетания христианских и буддийских символов в орнаментах (крест, копье, диск и лотос на буддийском храме, крест, включенный в китайское тавро, крест, начертанный врачом далайламы на руке тибетской женщины). В Центральной Азии «повсюду знаки креста» – Рерих не преувеличивает значительности этого символа христианства, но считает, что сам факт такого распространения интересен и для историка и для искусствоведа: «отзвучие» ли это крестовых походов или влияние манихейского синтеза верований, пытавшегося уже в древности связать «сознание Востока и Запада»?

Многие страницы сочинений Рериха говорят о другом его увлечении – выявлять взаимовлияния и взаимопроникновения культур. Одним из стимулов для изучения именно Центральной Азии было стремление художника посетить «колыбель человечества», расселявшегося затем по просторам Евразии и несшего в самые дальние ее части свидетельства своей культуры. Рерих с увлечением искал такие следы в орнаментах, в архитектуре, в особенностях быта.

Даже попутные дневниковые записи содержат целую сокровищницу наблюдений, аналогий, гипотез, имеющих глубокое, а нередко и бесспорное научное обоснование. Одни наблюдения наводят на мысль о вероятной общности первоистоков и взаимодействий культур; другие заставляют задуматься, как могла самостоятельно возникнуть та или иная общность (вроде сходства гондол Венеции и Кашмира). Правда, некоторые аналогии, подмеченные им в разобщенных культурах, мог уловить именно взгляд художника, и это служило Рериху скорее поводом для поэтического удивления, чем для сравнительно-исторических выводов. Когда интерьер королевского дворца в Ладакхе оказался похож на созданные им самим декорации для чикагской постановки «Снегурочки», а песни кашмирских гребцов напомнили не баркаролы гондольеров, а наши бурлацкие, это, конечно, были свидетельства не ученого, а художника.

Зато во многих случаях Рерих вполне объективно фиксирует и анализирует проявления общности тибетско-гималайской и русской культур.

Кашмирские кладбища оказались похожими на северорусские жальники. В Ташидинге описаны подобные русским хоровод и костюмы. Даже в нарядах ладакцев оказалось много сходного с русско-византийскими узорами-накидками вроде древнего корзна и шапками «как боярские». В Санджу, у подножия Куньлуня, Рерих снова видит отороченные мехом шапки, кафтаны, цветные пояса «как в России», в Хотане – белые шапочки у женщин и белую фату – совсем как на византийской миниатюре, в Пемаяндзе – высокие пороги – как в древних деревянных храмах России, в Акине – рисунок кошм и набоек, свойственный русским орнаментам XVIII века и более ранним, в Каргалыке – танцы, аналогичные русским. В Кашмире художник увидел совсем русские розвальни, лапти, сходный с нашим колодезный журавль, а орнаменты, ставни и оконца напомнили ему Ростов Великий и Суздаль. В Санга-Челлинге он обнаружил дверки, выглядящие как ярославские или новгородские. В Гуме обилие родственных русским черт в костюмах оказалось настолько большим, что Рерих счел возможным увидеть здесь персонажей... для всех опер Римского-Корсакова! Пряжки, встреченные Рерихом в Ладакхе, были похожи на аналогичные изделия Византии и Скандинавии, а украшения кашмирских шапочек – сходны с готскими пряжками. Большое число аналогий в памятниках готской культуры и в антропологических типах Западной Европы и Гандисышаня (Трансгималаев) позволило Рериху выдвинуть предположение, что это само по себе может оказаться одним из свидетельств давнего переселения народов из центральноазиатского очага их формирования. На эту же мысль его наводит сходство в изображениях рыб (в качестве «знаков счастья») па иконах Тибета и на стенах римских катакомб.

Рерих не навязывает свои выводы и предположения как окончательные, он только говорит: «Не будем делать выводов, но будем изучать и складывать» ⁶. Однако и этот этап, лишь «подготовительный» для последующих умозаключений, открывает возможности широчайших обобщений и смелых сопоставлений. Впрочем, указание на сходство технологии русской и тибетской иконописи – это уже не субъективная гипотеза, а компетентное свидетельство мастера-профессионала.

Тибетские керамические кони позволяют Рериху вспомнить о конях Световита в преданиях славянства и о скачке валькирий из древнегерманских мифов. Сопоставимыми оказываются центральноазиатские и сибирские легенды об ушедших в недра земли народах агарти и чуди. В многоруком изображении бодхисатвы Авалокитешвары Рерих склонен видеть аналог русской Сторучицы, а в индусской Тримурти – православной Троицы. С увлечением художник сопоставляет факты почитания пророка Ильи мусульманами и индусами, а образ «пламенеющей чаши» прослеживает от древних культов – зороастрийских, индуистских – и памятников древнеиндийской и тибетской культур к «чаше жизни» друидов, к древнегерманскому Граалю и даже к чаше, от которой причащался Сергий Радонежский.

Поучительны наблюдения Рериха над древнейшими, еще неолитическими памятниками культуры. Наскальные изображения животных и стрелков встречены им в Ладакхе, в Санчжу и в Гандисышане – он вспоминает, что аналогичные писанки на скалах известны и в Южной Сибири, и в Северной Америке, и в Скандинавии. Рерих обосновывает эти аналогии как художник и как археолог: «Та же техника, та же стилизация». В его представлении уже «этими древнейшими рисунками» Америка и Азия «протягивают руку друг другу» ⁷.

Изучая звериный стиль древних орнаментов Центральной Азии, Алтая и Китая, Рерих считает, что у него единые истоки с романскими образами химер. Детали разрушенного кашмирского храма, по его словам, «могут быть перенесены в любой романский собор» ⁸. Конечно, романские элементы в дальнейшем осложнены здесь формами, связанными с культом Вишну, но общие истоки налицо.

Интересны наблюдения Рериха по поводу места архитектурных сооружений в ландшафте – здесь его взгляду открываются параллели, тоже заставляющие задуматься. Замки Ладакха напоминают ему своим размещением на труднодоступных утесах и кручах орлиные гнезда итальянских Фаэнцы и Монтефальконе, сходными оказываются подходы к монастырям Сиккима и старой Руси. Иногда Рерих констатирует преемственность не только стилистических, но и конструктивных особенностей сооружений (купола мазара унаследованы от древнебуддийского чортена), он говорит о чертах сходства стилей многоэтажного тибетского строения и... американского небоскреба.

В этом видна еще одна особенность рериховского анализа – его направленность к созиданию. При кажущемся преобладании устремлений в прошлое Рерих постоянно обращается к будущему. В архитектуре Бенареса (Варанаси) он видит не только смешение староиндусских, дравидских и мусульманских черт, но и «новые решения для непредубежденного архитектора», подводящие к дворцам Венеции и... к жилому особняку. «Многие звериные и растительные стилизации», встреченные в Азии, могли бы, по его словам, «выйти из новейшей лучшей мастерской» ⁹.

Впечатления из глубинной Азии придали новую силу высказываниям Рериха в защиту памятников культуры и старины. Художник отмечает почтение к ним в Монголии, но бьет тревогу или негодует по поводу разграбления старобуддийских фресок Дуньхуана, гибели от «индусского климата» вывезенных в Дели фресок, иконоборческого уничтожения древних шедевров буддийского искусства мусульманами (выжигание фресок кострами, соскабливание ножами и т.п.), увоза частей художественных ансамблей в музеи. Художник сожалеет, что каменная резьба храма в Мадуре «раскрашена грубыми нынешними красками», возмущается невежественным смешением стилей. Рериха заботит, чтобы наследие сибирской художественной старины «не заменялось рыночным безвкусием».

Упрек со стороны художника, что «кто-то» обезобразил Индию «чуждыми ей ложноклассическими колоннами и казарменными белыми баранами», британцы откровенно приняли на свой счет и исключили строки об этом из английского издания книги «Алтай – Гималаи». Еще бы, ведь за упреком следовал и диагноз, поставленный Рерихом: «Это глубокое безвкусие происходит от отсутствия всякого воображения и прозрения»; «Нельзя опоганить весь мир одним казенным бангалоу» ¹⁰.

Озабочен Рерих и разрывом между современным ему Хотаном и достижениями старых хотанских мастеров, огрублением изделий из нефрита, обилием подделок под буддийские древности, упадком коврового дела, заменой старинного пения неистовыми выкриками. Он пишет: «Все, что носит признаки старого Хотана, не так было плохо и являет остатки резьбы каких-то украшений и пропорций. Но все новое превратилось в бессмысленные груды глины и жалких кольев». Захватив эту территорию, китайцы остались, по мнению Рериха, «случайными пришельцами, угнетателями и не думают помочь стране хотя каким-нибудь улучшением» ¹¹.

Со времени начала центральноазиатского путешествия Рериха прошло уже полстолетия, и это делает его записи ценнейшими свидетельствами очевидца тогдашней жизни огромных и труднодоступных территорий глубинной Азии. Как бы ни были субъективны и односторонни некоторые оценки, как бы они ни искажались религиозно-философским углом зрения, чрезвычайно важно, что Рерих невольно оказался как бы летописцем небольшого периода в жизни Центральной Азии. Добросовестные авторы будущих историко-географических и политико-географических исследований этих территорий не пройдут мимо рериховских свидетельств о варварстве и мракобесии тибетских лам, мимо картин одичания и разграбления коренных народов Синьцзяна китайскими чиновниками, хозяйничавшими на этой территории, как в настоящей колонии.

Путь экспедиции лежал по глухим западным окраинам страны. Наблюдения над жизнью Синьцзяна приводили его в содрогание. Он писал о чудовищных преступлениях, жестокостях, изощренных пытках, суевериях, подкупе, лжи, лицемерии, убийствах в спину, о вырождении представителей «бывшей великой нации» в Синьцзяне, павших «до уровня тюремщиков» ¹², о варварской некультурности губернаторов и градоначальников, которые «доводят население до полного разорения».

Рерих видел, что коренные жители Синьцзяна – уйгуры, кашгарцы, дунгане, ойраты – мечтают освободиться от поборов и притеснений «хозяев». Он фиксировал проявления национального самосознания у порабощенного населения и отмечал, что в Хотане «хозяева» выглядят «гостями».

Он клеймил насилия властей, препятствовавших работе экспедиции. Сначала художник ошеломленно недоумевал, а потом негодуя издевался над их запретами писать пейзажи гор (подозрения в съемке карт!). Рерих горестно восклицал: «Истинно хотелось бы писать картины вместо описания этих вредных человеконенавистнических безобразий» ¹³.

Глядя на рериховские шедевры из тибетской серии, следует помнить, что эти картины написаны во время труднейшего, физически изнурительного путешествия, многие из них созданы вопреки запретам китайской администрации, страдавшей шпиономанией.

Художник сожалел, что ему пришлось покидать пределы Синьцзяна с сознанием «пленников, вырвавшихся из гнезда грабительской банды», и тут же писал: «А ведь так искренно хотелось нам сказать о Китае слово полного сочувствия...» ¹⁴ Однако нигде и никогда Рерих не переходит на шовинистические позиции. Он критиковал не китайский народ, а лишь «старый» милитаристский Китай и его невежественных чиновников.

Большое внимание уделено Рерихом Тибету – в те годы глухой полуколонии, испытавшей давление как со стороны британских хозяев Индии, так и реакционных правителей милитаристского Китая. Рерих отмечал вырождение былой тибетской культуры, прямо связывая это с засильем лицемерных и бесчестных церковников.

Падение этой культуры Рерих видел в соответствии со своими взглядами прежде всего в области идеологии – в утрате «чистоты принципов» буддизма, но отмечал деградацию и в сфере эстетики: в резком снижении художественной ценности произведений искусства, в преобладании ремесленничества, убожества в живописи. Искусствоведческий анализ старинных тибетских картин и изделий, произведенный Рерихом глубоко и разносторонне, хорошо вскрывает значение различных влияний, которые испытывал Тибет со стороны соседних культур, радует подлинным открытием новых, дотоле неведомых эстетических ценностей. Рериха с полным правом можно назвать первооткрывателем тибетского искусства в его широком значении.

Активно-прогрессивную позицию художник занимает, касаясь многих сторон жизни Индии, в особенности когда выступает против косности и «неразберихи» кастового порядка. Он упоминает драмы, возникающие в тысячах семей из-за кастовых различий, сочувственно говорит о беседе Р.Тагора с Ганди, направленной против каст, не без юмора рассказывает, как из-за кастовых запретов экспедиции приходилось нанимать излишне много рабочих... С глубокой симпатией к страданиям народа колониальной Индии Рерих писал о его нищете, возмущался капризами и прихотями махарадж. Он с полным правом мог сказать: «Индия, знаю твои скорби» ¹⁵.

Рерих прямо говорил о необходимости «очистить и возвеличить Индию» ¹⁶, отвергая британские пути ее «строительства» (недаром в английском издании книги «Алтай – Гималаи» все абзацы, говорящие об этом, были изъяты).

Когда Рерих отрицал как чуждый Индии ложноклассический, казарменный стиль в реконструкции нового Дели, чувствовалось, что за этим образом кроется большее – отрицание деятельности всей английской колониальной администрации. Но главным при этом для Рериха была не политическая борьба, а лишь «очищение индусского сознания».

Необычная и удивительная личность Рериха стала уже достоянием истории. Мы овладеваем всем его фактически сложившимся наследием – светлым и спорным, гармоничным и противоречивым. Рерих дорог нам не только как русский художник, гуманист-просветитель и патриот, но и как самобытный мыслитель, пытливый ученый и выдающийся путешественник-исследователь. Полная оценка его научных достижений заслуживает внимания специалистов широкого круга наук.

Публикуется по изданию: Н.К. Рерих. Жизнь и творчество. Сборник статей. М., «Изобразительное искусство», 1978.